Кипчакские старики в праздничных халатах взяли под уздцы коня. Хорезм-шах
соскочил с седла на разостланную бархатную дорожку. Прямой и сильный,
несмотря на свои годы, он поднялся на ступени террасы с тонкими резными
колонками к, пройдя мимо склоненных спин, вступил в прохладные покои
дворца. Перед ним вырос негр с золотым кольцом в носу.
  - Царица цариц идет тебе навстречу. Салям твоему величию! - Негр
раздвинул занавес и крикнул высоким голосом: - Величие мира! Хранитель
веры! Меч ислама!
  Шах сделал несколько шагов вперед. В полумраке комнаты с отполированными
деревянными стенами и решетчатыми окнами светилась золотой парчой маленькая
фигурка. По обе стороны полукругом застыли на коленях двадцать знатнейших
кипчакских ханов. Мухаммед, сложив руки на груди, склонился, мелкими
шажками быстро подошел к матери и прошептал:
  - Салям, Туркан-Хатум, свет добродетели, образец справедливости!
  Складки парчи зашевелились. Круглый тюрбан с султаном из страусовых
перьев почти коснулся пола, потом опять поднялся.
  - Бедная, несчастная вдова, твоя мать, приветствует величайшего
повелителя вселенной. Сделай мне почет и радость, сядь рядом со мной.
  Мухаммед выпрямился, поднял глаза и увидел перед собой маленькое лицо,
густо покрытое белилами и румянами, черные колючие глазки, в которых
дрожали красны огоньки. Туркан-Хатум, подобрав под себя ноги, сидела на
восьмигранном золотом троне, похожем на поднос; Мухаммед, как правитель
страны, должен бы сесть рядом с матерью, но на троне не было места. Все
было занято ее парчовым платьем, и шах опустился рядом на ковер. Этого
только и ждала Туркан-Хатун, желавшая показать своим кипчакам, что
хорезм-шах сидит ниже ее.
  Мухаммед, подняв ладони, произнес молитву и провел концами пальцев по
бороде. Все сидевшие шепотом повторили молитву.
  Туркан-Хатун заговорила вкрадчивым, нежным голоском тряся головой, и
ворох парчи при этом равномерно шевелился, и перья на тюрбане дрожали.
  - Я позвала тебя, мой величайший, мой возлюбленный сын, чтобы вместе
обсудить важные дела. Они касаются счастья и благополучия нашего
прославленного рода Хорезм-шахов и судьбы преданных тебе кипчакских ханов.
Надо оберегать наш трон, нашу власть и наших друзей!
  В комнате было тихо. Только сквозь прорези решетчатых окон снаружи
доносились отдаленные перекаты криков: "Да живет хорезм-шах!"
  - Я слушаю тебя, премудрая моя мать!
  - До моей скромной хижины долетели слухи, будто готов к новым походам в
отдаленные страны. Ты опять своем великолепном коне будешь проноситься по
равнинам битв. Но кто может раньше срока прочесть предначертание
всемогущего, написанные в его "Книге судеб"? Если ты погибнешь мучеником
за правую веру на поле сражения и унесешься, как молния, прямо в райские
сады, то здесь без твоей могучей руки могут произойти беспорядки,- да
огради нас от них аллах! А так как наш гордый внук Джелал эд-Дин
предпочитает перешептываться с туркменами, готовясь вырезать всех нас,
кипчаков, то надо подумать о том не следует ли вместо Джелаль эд-Дина
заблаговременно назначить другое лицо управлять страной Хорезма?
  - Мудрые слова! Драгоценные, как алмазы! - воскликнули кипчакские ханы.
  - Поэтому,- продолжала царица,- посоветовавшись вот с этими самыми
знатными ханами родного нам кипчакского народа, я решила, дорогой мой сын,
передать тебе единоподушную просьбу всех кипчаков, чтобы ты назначил на
следником престола твоего младшего мальчика ад-Дина Озлаг-шаха, сына твоей
любимой жены, ханши кипчакской, а Джелаль эд-Дина отошли управлять самыми
отдаленными землями,- он постоянная угроза и тебе и всем нам!
  Все затихли, ожидая, что скажет шах Мухаммед. Он молчал, задумчиво
накручивая на дрожащий палец завиток шелковистой бороды.
  - Если же ты откажешься, то все кипчаки немедленно уйдут из Хорезма в
свои степи, и я, как последняя нищая, пущусь в скитания вместе с ними...
  Видя, что Мухаммед все еще колеблется, Туркан-Хатун повернула голову. За
ее плечами стоял молодой управляющий ее поместьями Мухаммед бен-Салих,
бывший гулям (старший слуга), возвеличенный ею за красоту. Он понял жест
маленькой ручки, вышел из комнаты и сейчас же вернулся, ведя за руку
семилетнего мальчика, одетого в парчовый халатик.
  - Вот ваш новый наследник престола,- воскликнула властным, резким голосом
Туркан-Хатун.- Объявляю кипчакским ханам, бекам, воинам и простому народу,
что хорезм-шах согласен видет в нем опору трона.
  Все ханы вскочили, подхватили мальчика на руки и несколько раз подняли
кверху.
  - Да живет, да здравствует наш единокровный кипчакский султан!
  Мухаммед встал, принял на руки сына и посадил его рядом с его бабушкой
Туркан-Хатун.
  - Слушайте, беки,- сказал Мухаммед.- Как вы видите, я исполнил ваше
желание. Теперь вы исполните мою волю. Мой старый враг, Насир, халиф
багдадский, опять начал устраивать заговоры против меня и подстрекать к
восстаниям подвластные мне народы. До тех пор не будет спокойствия в
Хорезме, пока злодей Насир не будет свергнут. Тогда халифом станет нами
назначенный и преданный нам священнослужитель. Поэтому я не остановлюсь до
тех пор, пока не разгромлю войска халифа и не воткну острие моего копья в
священную землю Багдада.
  Старший из кипчаков, подслеповатый высохший старичок с узкой седой
бородкой, сказал:
  - Мы все, как один, направим наших коней туда, куда укажет твоя могучая
рука. Но нам нужно сперва успокоить наши кочевья, помочь испуганным
родичам. Из Кипчакской степи прискакали гонцы. Говорят, будто с востока на
наши земли нахлынули неведомые люди, дикие язычники, не слыхавшие о святой
вере ислама. Они явились со стадами, верблюдами и повозками. Они заняли
наши пастбища, прогоняют с места наши кочевья. Надо поспешить в нашу степь,
перебить этих язычников, забрать их стада, женщин и детей раздать в рабство
нашим воинам.
  - Веди войско в наши степи! - кричали ханы.
  Писец-мирза с калямом в руке подошел к хорезм-шах и опустился перед ним
на колени, протягивая исписанны лист бумаги.
  - Что это такое? - спросил Мухаммед.
  - Высочайший указ о передаче наследования любимейшему твоему младшему
сыну Кутб ад-Дину Озлаг-шаху! Временно, до совершеннолетия его,
правительницей Хорезм и опекуншей молодого наследника будет его бабушка,
твоя мать, шахиня Туркан-Хатун. А воспитателем наследника великим визирем
Хорезма назначается управляющий усадьбами царицы, Мухаммед бен-Салих.
  - А ты, мой великий сын, непобедимый хорезм-шах Мухаммед, пока мы будем
управлять, сможешь ходить войском по всей вселенной и воевать, с кем
захочешь,- сказала Туркан-Хатун.
  Мухаммед подписал указ, не читая, и передал тростник ковое перо своей
матери. Она взяла калям и крупными буквами старательно написала:
  "Туркан-Хатун, владычица Вселенной, царица всех женщин мира"
  Шах Мухаммед оглянулся, отыскивая своего старшего сына Джелаль эд-Дина.
Он боялся встретиться с ним взглядами. Но его не было. Векиль прошептал на
ухо Хорезм-шаху;
  - Хан Джелаль эд-Дин, увидев столько кипчакских воинов, сказал: "Я не
баран, чтобы идти на кипчакскую бойню", и, свернув в сторону, умчался, как
ветер.

     Глава седьмая. ПЛЕННИЦА ГАРЕМА

  На плечах векиля лежала трудная забота о "хорошем расположении духа"
трехсот жен хорезм-шаха. В его обязанности входило также следить за их
поведением и, в случае тревожных признаков легкомыслия, докладывать об этом
самому владыке Хорезма.
  Получив от шаха Мухаммеда приказ выяснить причину вздохов и слез девушки,
привезенной из туркменской степи, векиль призвал гадалку Илан-Торч ("Чешуя
змеи"), опытную в распутывании хитросплетений женской логики. Она же была и
ворожея, и знахарка, и рассказчица веселых и страшных сказок.
  Выслушав туманную речь векиля, "Чешуя змеи" поняла, что его беспокоят три
вопроса: нет ли в степи лихого джигита, о котором вздыхает молодая
Гюль-Джамал, ведет ли она тайные переговоры с вольнолюбивыми туркменами, и
был ли у нее кинжал в ту ночь, которую она провела у шаха.
  - Все поняла,- сказала "Чешуя змеи", подставляя ладони.
  Бикель насыпал ей несколько монет.
  - Но среди монет я не вижу ни одной золотой?
  - Принеси важные новости, получишь золотую...
  Старая ворожея, худая и смуглая, с большими серебряными кольцами в ушах,
вошла в калитку двора новой жемчужипы гарема и остановилась. Прищуренными
черными глазами она окинула небольшой дворик, окруженный высокими стенами.
Как обычно во дворах других шахинь, с одной стороны тянулась одноэтажная
длинная постройка без окон с террасой, на которую выходило пять раскрытых
створчатых дверей. Посреди двора протекал ручеек и впадал в круглый
бассейн. По сторонам пышно цвели две куртины роз. В глубине, у стены, под
высоким развесистым тополем одиноко стояла нарядная туркменская юрта,
обтянутая белыми войлоками и цветными веревками.
  Оправляя полосатый плащ, Илан-Торч направилась к бассейну. Небольшая,
очень смуглая девушка с продолговатыми черными глазами сидела на каменной
ступеньке. Она брала из голубой кашгарской чашечки крупинки вареного риса и
бросала их крошечным серебряным карасям. Илан-Торч упала на каменные плиты
и, целуя край малиновой рубашки, начала низким певучим голосом:
  - Салям тебе, ненаглядная "Улыбка цветка"! Дай поцеловать твои светящиеся
руки, коснуться твоей тени!
  Ворожея уселась около девушки. Слова нежности, восхищения и лести неслись
непрерывным, привычным потоком, а сама она думала: "За что падишах полюбил
ее? Она маленькая, смуглая, как абрикос, нет в ней пышности и дородства
других красавиц шахского гарема! Поистине причуды наших владык
безграничны!"
  - Что говорят сейчас в степи? - прервала се Гюль-Джамал.
  - Недавно один степной хан прислал за мной верблюда, чтобы я вылечила его
от тоски по любимой девушке. Все там тебя вспоминают, все называют
счастливицей. "Хорезмшах, говорят, больше всех жен любит нашу туркменскую
красавицу, надел на все ее пальцы перстни с каменьями, из которых летят
голубые искры, поставил белую юрту с персидскими коврами и каждый день
присылает ей из своей кухни жареных фазанов и уток, начиненных
фисташками..."
  - Я только называюсь женой падишаха, но я триста первая жена! Я бы лучше
хотела быть женой простого джигита. В степи мне завидуют, а я тоскую по
ветру, который проносит по Каракумам запах полыни и вереска. Здесь же болит
голова от постоянного чада шахской кухни. Зачем мне белая юрта, если я
ничего не вижу, кроме этой серой стены, сторожевой башни с часовым и
старого тополя? Один раз я хотела влезть на вершину дерева, чтобы увидеть
голубую даль степей, но евнухи стащили меня. Потом они срезали даже веревки
от качелей. Скажи, разве это счастье?
  - О, если бы у меня была сотая доля того, что есть у тебя, я бы стала
счастливой. Но мне никто не даст утки с фисташками!
  - Девушки,- крикнула Гюль-Джамал,- приготовьте достархан. А ты, женщина,
погадай мне.
  Две рабыни побежали к белой юрте. Подошла старая туркменка с красной
повязкой на голове, обшитой серебряными монетами, и опустилась на землю.
Пристальным взглядом она следила за ворожеей.
  "Чешуя змеи" разостлала на каменной плите шафрановый платок и выбросила
из красного мешочка горсти белых и черных бобов. Тонкой костяной палочкой
она проводила круги по рассыпанным бобам и говорила непонятные слова на
языке кочевого племени люли. Расширяя горящие черные глаза и поводя
голубыми белками, она начала объяснять хриплым шепотом:
  - Вот что говорят бобы, как меня старые люди учили. Есть в степи джигит,
хотя и молодой, а большой батыр. Тигра встретит - не боится, стрелу в него
пустит. Десять разбойников встретит - первый на них бросается и всех рубит.
Этот джигит по тебе мучается, не спит ночи, все слушает любовные песни
певца-бахши и смотрит на небо... "Ее глаза, говорит, как эти звезды". Я
вижу, что ты вздыхаешь. Разве я верно говорю?
  Гюль-Джамал вздрогнула. Зазвенели золотые и серебряные монеты, нашитые на
рубашке. Она взяла одну монету и хотела ее оторвать, но монета не
поддавалась.
  - Энэ-джан, принеси ножницы!
  Илан-Торч прошептала вкрадчиво:
  - А где твой маленький ножик с белой ручкой? Как степная девушка, ты
всегда его носила за поясом.
  Тень тревоги скользнула по лицу Гюль-Джамал. Старая туркменка степенно
встала и принесла из юрты большие ножницы для стрижки ниток при тканье
ковра, Гюль-Джамал срезала с рубашки тоненькую золотую монету и сжала ее в
смуглой руке.
  - Ты сейчас сочинила сказку про скучающего джигита. Почему ты не говоришь
его имени?
  - Бобы мне не говорят этого. Только сердце твое подскажет имя безумно
любящего.
  - Кипчаки меня насильно увезли сюда, в гарем падишаха, когда в степи
много джигитов спорили из-за меня. Но разве нас, девушек, спрашивают
старики, к кому влечет наше сердце?
  - Эта пестрая сорока все спутала,- сердито прервала старая туркменка.- У
жены падишаха может быть на сердце только одно имя - нашего властелина,
Мухаммеда хорезм-шаха, прекрасного, как Рустем и храброго как Искендер. И
каждая женщина во дворце живет только для него и только о нем думает. Не
слушай эту лукавую женщину, Гюль-Джамал!
  В калитку вошел толстый евнух в огромной белой чалме и поманил гадалку.
Она подбежала к всесильному сторожу гарема и пошепталась с ним. Вернувшись,
она упала на плиту и, касаясь пальцами края одежды Гюль-Джамал, скавала:
  - Прости меня, негодную. Сейчас мать нового наследного принца Озлаг-шаха
потребовала меня к себе для гадания. Нет времени посидеть спокойно...- Она
еще раз поцеловала полученную золотую монету и, следуя за евнухом, скрылась
за калиткой.

     Глава восьмая. "ГОНЕЦ СКОРБИ" МОЖЕТ ПРИНЕСТИ РАДОСТЬ

  Хорезм-шах занимался делами государства в одном из самых отдаленных
покоев. "И стены имеют уши",- но их не могло быть в этой комнате без окон,
затянутой коврами и похожей на колодец, где только наверху, в отверстии
потолка, ночью светилась звезда. Здесь шах не боялся беседовать с глазу на
глаз с главным палачом или выслушивать от векиля дворца о новых проделках
его скучающих многочисленных жен. Здесь шах давал шепотом приказы: тайно
удавить неосторожного хана, говорившего на пирушке дерзские слова про
своего повелителя, или отправить всадников с закутанными лицами в усадьбу
старого скупого бека, давно не привозившего ему блюда золотых монет. Не раз
после тайной беседы шаха в ковровой комнате с высокой башни на рассвете
падал с отчаянным криком неизвестный и разбивался о камни. Не раз при
тусклом свете полумесяца палачи бросали с лодки в темные воды
стремительного Джейхуна извивающихся в мешках людей, неугодных шаху. Затем
на широким простором реки проносилась песня:

  Весной в твоих садах распевают соловьи,
  В цветниках свешиваются алые розы.

А гребцы подхватывали припев:
О, прекрасный Хорезм!

  В этот вечер Мухаммед сидел мрачный, неразговорчив вый, а векиль дворца
докладывал ему, какие лица посетили днем его сына, хана Джелаль эд-Дина:
  - Приезжали на прекрасных длинноногих жеребцах три туркмена. Один из них
прятал лицо, закрываясь шалью. Заметили, что он молод, строен и глаза его
остры, как у ястреба.
  - Почему же ты не задержал его?
  - Поблизости в роще его ожидал целый отряд, десятка четыре отчаянных
туркменских молодцов. Однако на базаре в чайхане Мердана, куда обычно
заезжают туркмены, мой человек слушал, как не раз повторяли имя
Кара-Кончара...
  - Кара-Кончар, гроза караванов!
  - Верно, хазрет. Но можно ли допустить, чтобы наследный хан...
  - Он больше не наследник.
  - Устами шаха говорит аллах! Но все же трудно допустить, чтобы даже
простой бек унизился до беседы с разбойником караванных дорог...
  - Чего не услышишь в наше тревожное время!
  - Не находит ли государь, что если бы Джелаль эд-Дин уехал подальше,
например, на поклонение гробу пророка в священную Мекку, то прекратились бы
его перешептывания с туркменами?
  - Я назначил его правителем отдаленной Газны на границе с Индией. Но и
там он соберет вокруг себя мятежных ханов и будет их уговаривать идти
походом на Китай А затем Хорезм развалится, как рассеченный ножом арбуз.
Нет, пусть Джелаль эд-Дин будет здесь, под моей полой чтобы я мог всегда
его прощупать.
  - Мудрое решение!
  - Однако слушай ты, векиль, виляющий хвостом! Если я еще раз услышу, что
разбойник Кора-Кончар свободно разъезжает по Гурганджу, как по своему
кочевью, то твоя голова с потухшими глазами будет посажена на кол перед
дворцом Джелаль эд-Дина...
  - Да сохранит нас аллах от этого! - бормотал вакиль, пятясь к двери.
  Вошел старый евнух.
  - Согласно приказанию величайшего, хатун Гюль-Джамал прибыла в твои покои
и ожидает твоих повелений.
  Шах как бы нехотя поднялся.
  - Ты ее приведешь сюда, в ковровую комнату...
  Шах вышел в коридор, нагнувшись, шагнул в узкую дверь и стал подыматься
по винтовой лесенке. В маленькой каморке он припал к деревянной узорчатой
решетке узкого окна и стал наблюдать, что произойдет в ковровой комнате.
  Старый безбородый евнух с согнутой спиной и широкими бедрами, затянутыми
кашмирской шалью, отпер украшенную резьбою дверь. В руке он держал
серебряный подсвечник с четырьмя оплывшими свечами.
  Оглянувшись на маленькую фигурку, окутанную пестрой тканью, он
сочувственно вздохнул.
  - Ну, пойдем дальше! - пропищал он тонким голосом.
  Он откинул тяжелый занавес и поднял высоко подсвечник. Гюль-Джамал
проскользнула, изгибаясь, точно ожидая сверху удара, оставила у двери туфли
и сделала два шага вперед.
  Узкая комната, затянутая красными бухарскими коврами, казалась
игрушечной. Потолок уходил высоко в темноту.
  Евнух вышел. Повернулся со звоном ключ в двери. Высоко в стене
засветилось полукруглое окно с затейливой узорчатой решеткой,- там,
вероятно, евнух поставил свечу. На противоположной стене темнело такое же
узорчатое окно. Не подглядывает ли из него кто-либо?
  Гюль-Джамал слышала дворцовые сплетни о какой-то ковровой комнате.
Женщины гарема рассказывали, будто в ней палач Джихан-Пехлеван душит жен,
уличенных в неверности, а хорезм-шах наблюдает через узорчатое окошко
наверху в стене. Не в эту ли ковровую комнату она попала?
  Гюль-Джамал обошла комнату. На полу лежало несколько небольших ковров,
обычно расстилаемых для молитвы. "Вероятно, в такой ковер заворачивают
обреченную женщину, когда ее уносят ночью из дворца?"
  Набросав в угол цветных шелковых подушек, Гюль-Джамал опустилась на них,
настороженная, вздрагивая от каждого шороха.
  Вдруг зашевелился ковер, свисающий с двери, и показалась из-под нее
звериная голова. В тусклом сумраке круглые глаза мерцали зелеными искрами.
  Гюль-Джамал вскочила, прижалась к стене. Желтый в черных пятнах зверь
бесшумно вполз в комнату и лег, положив морду на лапы. Длинный хвост,
извиваясь, ударял по полу.
  "Барс! - подумала Гюль-Джамал.- Охотничий барслюдоед! Но туркменки без
борьбы не сдаются!" Опустившись на колени, она схватила за край
разостланный ковер. Барс, урча, стал подползать.
  - Вай-уляй! Помогите! - закричала Гюль-Джамал и приподняла ковер. Сильный
прыжок зверя опрокинул ее.
  Она сжалась, прячась под ковром. Барс, ударяя лапами, старался разодрать
толстую ткань.
  - Помощи! Последний мой день пришел! - кричала Гюль-Джамал. Она слышала
сильный стук в дверь и спорившие голоса. Крики людей и рычанье зверя
усилились... Потом шум затих... Кто-то откинул ковер...
  Длинный худой джигит в черной бараньей шапке, с разодранной от виска до
подбородка щекой, стоял около девушки, вытирая о край ковра меч-кончар.
Старый евнух, вцепившись в рукав джигита, старался оттащить его.
  - Как ты смел войти сюда, в запретные покои? Что ты наделал, несчастный?
Как ты смел зарубить любимого барса падишаха? Повелитель посадит тебя на
кол!
  - Отстань, безбородый! Или я тебе тоже отсеку голову.
  Гюль-Джамал приподнялась, но снова бессильно упала на подушки. Барс лежал
посреди комнаты и как будто держал лапами свою отрубленную голову. Тело его
еще вздрагивало.
  - Ты жива, хатун?
  - А ты сильно ранен, смелый джигит? Кровь течет по твоему лицу.
  - Э, пустое! Шрам поперек лица - украшение воина.
  В комнату вбежал начальник охраны Тимур-Мелик. В дверях толпились
несколько воинов.
  - Кто ты? Как ты попал во дворец? Как ты смел побить часовых? Отдай
оружие!
  Джигит не торопясь вложил меч в ножны и спокойно ответил:
  - А кто ты? Не начальник ли стражи Тимур-Мелик? Салям тебе! Мне нужно
видеть хорезм-шаха по крайне важному для него делу. Плохие вести из
Самарканда.
  - Кто этот дерзкий человек? - прогремел властный голос. В ковровую
комнату вступил широкими шагами Хорезм-шах, положив ладонь на рукоять
кинжала.
  - Салям тебе, великий шах! - сказал джигит, сложив руки на груди и слегка
склоняясь. Затем он резко выпрямился.- Ты здесь занят шутками и пугаешь
степными кошками слабых женщин, а во вселенной происходят важные дела. На
караванном пути я встретил гонца из Самарканда. Он загнал коня и бежал
дальше пеший, пока не свалился. Он, как безумный, твердил: "В Самарканде
восстание. Всех кипчаков убивают и развешивают по деревьям, как бараньи
туши в мясных лавках". Во главе восставших твой зять, султан Осман,
правитель Самарканда. Он хотел зарезать и твою дочь, но она с сотней
отчаянных джигитов заперлась в крепости и отбивается день и ночь. Вот
письмо от твоей дочери...
  Хорезм-шах вырвал из рук джигита красный пакет и вскрыл его концом
кинжала.
  - Я им покажу восстание! - бормотал он, стараясь в тусклом свете прочесть
письмо.- Самарканд всегда был гнездом бунтовщиков. Слушай, Тимур-Мелик!
Немедленно созвать кипчакские отряды! Я выступаю в Самарканд. Там не хватит
тополей и веревок, чтобы перевешать всех, кто осмелился поднять руку на
тень аллаха на земле... Эту женщину отнести в ее белую юрту и позвать к ней
лекаря... Джигит, как звать тебя?
  - Э, что спрашивать! Так, один маленький джигит в великой пустыне!
  - Ты мне принес "черную весть", а по древнему обычаю я должен "гонца
скорби" предать смерти. Но помимо этого ты зарубил моего любимого барса.
Какую казнь тебе назначить - не знаю...
  - Я это знаю, государь! - воскликнул Тимур-Мелик.- Позволь мне сказать.
  - Говори, храбрый Тимур-Мелик, и объяви это от моего имени дерзкому
джигиту.
  - В военных делах упустить день и даже час - значит упустить победу.
Джигит выказал великое усердие и привез важное и хорошее для твоего
величества письмо. В нем говорится, что твоя дочь жива и храбро отбивает
нападения врагов, точно она сама воин. Ты, мой великий падишах, теперь
помчишься в Самарканд и еще успеешь спасти твою храбрую дочь от гибели. За
такую услугу шах прощает джигиту девять раз девять его преступлений. А
взамен убитого барса хорезм-шах получает другого, еще более яростного барса
- вот этого самого отчаянного джигита, и назначает его сотником ста
всадников-туркмен, которых джигит приведет с собой. Они вступят в твой
отряд личной охраны...
  Хорезм-шах стоял изумленный и накручивал на палец с алмазным перстнем
завиток своей черной бороды.
  - Сокол с пути не сворачивает, Хорезм-шах двух разных слов не говорит,- с
достоинством сказал джигит.- Куда прикажешь отнести туркменскую девушку?
  Джигит наклонился и бережно поднял лежавшувшую Гюль-Джамал. На пороге он
на мгновение остановился высокий, худой и хмурый, сказал, обращаясь к
хорезм-шаху, точно равный к равному:
  - Салям тебе от Кара-Кончара, грозы твоих караванов! - и гордый пошел
дальше.
  Шах смотрел на Тимур-Мелика и не знал, гневаться на него или благодарить.
Тимур-Мелик громко смеялся.
  - Какой, однако, лихой удалец! А ты, государь, еще говорил, что на
туркмен нельзя положиться. Да с войском таких джигитов ты покоришь
вселенную.

  ...Прошло несколько дней. Когда в ночном мраке тонкий серп полумесяца
повис над минаретом, несколько бесшумных теней проскользнуло мимо дворца в
переулок и остановилось в том месте, где свешивались над стеной ветви
старого тополя.
  Волосяная лестница с крюком была закинута на гребень стены. Одна тень
взобралась наверх. Над белой юртой вился дымок, щели светились. На крик
совы из юрты вышла закутанная женщина..
  В темноте послышались слова:
  - Все туркмены - братья! Салям! Здорова ли хатун Гюль-Джамал?
  - Я - служанка ее. Горе нам! Хорезм-шах уже три дня как уехал с войсками
усмирять восставший Самарканд. За дворцом теперь следит острый глаз
свирепой старухи, ханши-матери Туркан-Хатун. Она приказала перевести нашу
"Улыбку цветка" в каменную башню дворца и удвоила стражу. Она сказала, что
Гюль-Джамал останется в башне до смерти.
  - Ты проберись к ней. Вот золотой динар для евнуха, а вот еще два для
стражи. Передай хатун Гюль-Джамал пусть она скажет ханше-матери, что хочет
произнести молитвы у могилы святого шейха, что находится за городом на
большой дороге. Туркан-Хатун не посмеет ей отказать молитвах, а когда она
выедет из города,- там Кара-Конча сделает что надо.
  Тень снова взобралась на гребень стены и скрылась мраке.
  Служанка шептала:
  - Нет в мире злобнее и хитрее Туркан-Хатун! Если она захочет кого-нибудь
сжить со света,- кто может бороться с ней?

     Глава девятая. В САДУ ОПАЛЬНОГО НАСЛЕДНИКА

                                Вот конь, и вот мое оружие! Они заменят мне
                                пир в саду.
                                  (Ибрагим Моитесер, Х в.)

  Тимур-Мелик был опытный воин, видевший немало сражений. Он не боялся
опасности. Не раз сабля врага взвивалась над ним, копье пробивало его щит,
стрелы впивались в кольчугу; барс терзал его, настигал тигр, смерть реяла
над ним, застилая глаза черным облаком. Что еще может испугать его?
Поэтому, не боясь гнева Хорезм-шаха, Тимур-Мелик отправился в загородный
сад Тиллялы, чтобы посетить его владельца, опального сына Хорезм-шаха
Джелаль эд-Дина.
  Он застал молодого хана в глубине густого сада. Джелаль эд-Дин в раздумье
одиноко сидел на ковре. Он легко поднялся и пошел навстречу гостю.
  - Салям тебе, храбрый Тимур-Мелик! Я пригласил к себе несколько друзей,
но большинство уже прислали свои "огорчения", сообщив, что по болезни
приехать не могут. Только три кочевника из степи да ты, Тимур-Мелик, не
побоялись посетить опального владетеля далекой Газны, которую мне, конечно,
никогда не придется увидеть.
  - Воля шаха священна,- сказал Тимур-Мелик, опускаясь на ковер.
  - Разве я виноват,- продолжал задумчиво Джелаль эд-Дин,- что я родился от
туркменки, а все кипчаки хотят иметь наследником кипчака? Пусть будет
кипчак, но пусть мне отец позволит уехать простым джигитом на границу, где
постоянные стычки. Я люблю горячего коня, светлую саблю да степной ветер и
не хочу валяться на ковре, слушая песни и сказки стариков.
  - Но ведь война у нас кругом,- сказал Тимур-Мелик.- Кипчакские беки
просят Хорезм-шаха двинуться с войском в их степи. Туда пришел с востока
неведомый народ, он отбирает нашу землю, сгоняет кипчакский скот с хороших
пастбищ...
  - Лучше бы отец выгнал из Хорезма всех кипчаков и стал править без них,-
заметил Джелаль эд-Дин.- Кипчаки изнежились и развратились. В тяжелую
минуту кипчаки предадут моего отца.
  - Почему ты так думаешь? - спросил Тимур-Мелик.
  - Когда шах не доверяет народу Хорезма и отдает защиту власти и порядка
иноземцам-кипчакам, то он похож на того хозяина, который поручает сторожить
и стричь своих баранов степным волкам. У него скоро не окажется ни шерсти,
ни баранов, да и сам он попадет на обед к волкам.
  Джелаль эд-Дин взглянул на стоявшего в стороне гуляма и повел бровью. Тот
подошел и наклонился.
  - У нас приготовлен большой достархан на много гостей, а их нет. Поставь
заставу на дороге и спрашивай всех, кто проедет мимо. Среди них найди таких
людей, которые развеселили бы мою душу, и приведи их сюда да поставь передо
мною моих любимых жеребцов: если приглашенные гости не приехали, то я буду
угощать моих коней и нищих с дороги...
  - Ты меня звал, и я здесь! - раздался спокойный голос. Из кустов сада
вышел высокий, тонкий туркмен в большой овчинной шапке. Он поклонился,
сложив руки на груди.
  - Я рад тебя видеть, барс пустыни Кара-Кончар. Проходи и садись с нами.
  Али-Джан, десятник из крепостцы на восточной границе Хорезма, мчался с
пятью джигитами по большому караванному пути. Он делал самые короткие
остановки, только чтобы покормить лошадей. Али-Джан боялся, что не довезет
до Гурганджа своего необыкновенного пленника.
  Встречные путники останавливались, спрашивали, какого опасного разбойника
схватили. Всадники скакали рядом, заглядывая в лицо связанному. Но Али-Джан
бил плетью тех, кто приближался, и любопытные отлетали.
  Уже проехали вброд два канала, перебрались по шаткому мосту из жердей и
сучьев. Уже вдали среди тополей мелькнули голубые изразцы мечетей и
минаретов Гурганджа. На перекрестке Али-Джану загородили дорогу шесть
всадников в малиновых кафтанах, на вороных конях с белой сбруей.
  - Стойте, джигиты!
  - Прочь с дороги! - крикнул Али-Джан.- Именем хранителя веры, не
задерживайте едущих в диван-арз по сажному делу.
  - Вот вас-то нам и нужно. Сын Хорезм-шаха Джелаль эд-Дин приказывает вам
свернуть с дороги и сейчас же явиться к нему в сад.
  - Мы должны ехать, нигде не задерживаясь, прямо в Гургандж к нашему
начальнику Тимур-Мелику...
  Но всадники крепко держали повод коня Али-Джана.
  - Сам Тимур-Мелик сейчас здесь, в саду, сидит рядом с беком, и оба
слушают песни. Сворачивай! Тебе говорят!
  Зачем дерешься? Твой пленник не сдохнет, а Джелаль эд-Дин подарит тебе
шубу, накормит пловом и даст горсть серебряных дирхемов. Какой плов у бека!
Такого плова нигде ты больше не попробуешь!..
  Али-Джан почувствовал приятный запах бараньего сала и крикнул джигитам:
  - Остановитесь! Сворачивайте в эту усадьбу. Здесь мы испытаем блаженство!
  Джигиты с привязанным пленным свернули с дороги, миновали угрюмых часовых
у высоких ворот и въехали з первый двор. В мутных сумерках шесть очагов,
расположенных в ряд, пылали высокими багровыми огнями. Возле них ходили
женщины в малиновых одеждах. В красном свете костров они казались

  Всадники соскочили с коней и привязали их к столбам. Пленник остался в
седле. Его конь перебирал ногами, мотал головой и тянулся к другим лошадям,
которым джигиты набросали охапки сена. Женщины сбежались, обступили
пленного, дивясь его необычайному виду.
  Он был привязан волосяными веревками к коню. Синяя длинная одежда с
красными полосками, нашитыми на рукаве, и плоская войлочная шапка с
загнутыми кверху полями говорили о каком-то чужом племени. От висков, как
два рога буйвола, спускались на плечи свернутые узлом две черные косы.
Дикими казались скошенные глаза, неподвижно уставившиеся в одну точку. В
толпе шептали:
  - Да это мертвец!
  - Нет, еще дышит. Все язычники живучи.
  - Следуй за мной! - сказал Али-Джану слуга.- Тащи с собой и этого урода.
  Али-Джан отвязал коня с пленным и осторожно повел его по дорожке через
тенистый сад, где молодые персиковые деревья чередовались с темно-зеленой
непроницаемой листвой высоких карагачей.
  Канавка с быстро струившейся водой вилась вокруг небольшой беседки. Перед
ней в ряд стояли двенадцать жеребцов - шесть вороных и шесть
золотисто-рыжих, с лоснящейся шелковистой шерстью, с расчесанными гривами,
с заплетенными в них малиновыми лентами. Каждый жеребец был привязан цепью
к низкому столбу. Два джигита с медными подносами обходили жеребцов и
кормили их с рук ломтиками дыни.
  Али-Джан был так поражен красотой коней, их огненными глазами и
лебедиными шеями, что не сразу заметил группу людей, сидевших под огромным
старым карагачом. Площадка, покрытая персидским ковром, была уставлена
серебряными блюдами и стеклянными иракскими вазами. На них пестрели
разноцветными красками сахарные печенья, конфеты, свежие и сушеные фрукты и
другие сладости. Несколько человек расположились полукругом. Отдельно сидел
смуглый юноша в индийской чалме и черном чекмене: к нему все обращались
почтительно, как к хозяину. Около площадки старались изо всех сил несколько
музыкантов: одни водили смычками, другие играли на дудках, двое выбивали
глухую дробь на бубнах, наполняя сад причудливыми звуками одурманивающей
музыки.
  - Гелюбсен, гелюбсен! - сказал смуглый юноша стремительно вскочил. За ним
поднялись и все сидевшие. подошел к неподвижному пленному. Али-Джан понял,
это сын шаха Джелаль эд-Дин.
  - Ты поймал его? Где ты его нашел?
  - Я его встретил в степи около Отрара. Ну и крепкий ну и жилистый, едва
скрутил!
  - Кто он? Из какого племени? Что он говорил?
  - Не хотел отвечать. Молчит.
  -  Однако жизнь убегает с его лица. Он умирает?
  - Не знаю, светлейший хан. Я мчался из всех сил, что бы живым доставить
его перед очи Хорезм-шаха.
  - Ты уморил его скачкой. Надо его заставить говорить. Джелаль эд-Дин
похлопал в ладоши. Появился слуга.
  - Позови лекаря Забана; пусть придет со всеми своими склянками и
лекарствами. Скажи - человек умирает.
  - Сейчас, мой хан!
  Пленник начал оживать. Его глаза расширились, из раскрывшегося рта
вырывались глухие звуки, и он закричал, пытаясь вырваться из веревок.
  - Что он кричит? - спросил Джелаль эд-Дин.
  Али-Джан объяснил:
  - Он видит твоих коней и восторгается: "Хорошие кони! Красивые кони! Но
здесь они не останутся. Все они по падут в табуны Чингиз-хана непобедимого.
Он один будет ездить на твоих конях!"
  - Почему ты понимаешь слова этого язычника?
  - Я ходил раньше с караванами в Китай, я посещал татарские кочевья. Там я
научился говорить на их языке.
  - А кто такой Чингиз-хан непобедимый? Почему он непобедимый? Как этот
язычник смеет так дерзко говорить? - сердился Тимур-Мелик.- Только
Хорезм-шах Мухаммед - непобедимый повелитель всех народов. Зарублю этого
пленника, если он будет так говорить.
  - Пускай себе говорит, что хочет,- прервал Джелаль эд-Дин,- а мы от него
выпытаем все, что он знает об этом непобедимом вожде татар.
  Из-за кустов сада послышался тонкий голос. Кто-то быстро приближался,
выкрикивая скороговоркой слова:
  - Да украсит аллах всех мусульман такими доблестями, какие имеются у сына
повелителя правоверных прасветлейшего и храбрейшего Джелаль эд-Дина,
обладателя светлого меча и прекраснейших в мире коней! И да обрушится его
меч карающим громом на головы всех врагов ислама!..
  Маленький человек с длинной бородой, в огромной чалме быстро шел по
дорожке сада. В руках он держал кожаную сумку и большую глиняную бутыль.
Разные медные приборы, ножички и склянки, привешенные на поясе, звенели при
каждом его движении. Подойдя к Джелаль эд-Дину, он поклонился до земли.
  - Твоя милость вырвала меня из пасти несчастий. Твои обильные щедроты
привели меня к твоим дверям. Мне сейчас сказали, что я должен спасти
умирающего...
  Поток красноречия лекаря был прерван одним жестом руки Джелаль эд-Дина.
  - Лекарь 3абан! Пусть твой голос отдохнет, а ты посмотри на этого
больного человека и излей на него всю премудрость твоих знаний и все
лекарства твоих склянок. Постарайся, чтобы он ожил.
  - Я твой слуга, я твой раб. Что от моего хана слышу, то исполняю!..
  Маленький лекарь стал распоряжаться. Слуги развязали пленного и сняли его
с коня. Он едва стоял, раскорячив ноги, застыв в том положении, как
находился в седле. Брезгливо дотрагиваясь до чужеземца и шепча молитвы,
слуги, по указаниям лекаря, сняли с пленного одежду и положили его на
разостланный войлок. Он лежал покорно, в забытьи, с закатившихся глазами.
  Лекарь, говоря заклинания, стал поливать грудь больного прозрачным маслом
и соскребывать костяной ложкой червей, как рисовые зерна усыпавших засохшие
раны.
  - Уже завелись черви... Но в священной книге сказано: "Сколько аллах
создал болезней, столько премудрый создал и лекарств, чтобы излечивать эти
болезни".
  Когда из ран потекла кровь, лекарь положил на них промасленную вату и
приказал обернуть все тело тряпками.
  - О светлейший хан! О мой повелитель! - сказал он, обращаясь к Джелаль
эд-Дину.- Я арабский ученейший врач - "каддах", специалист по глазным
болезням и удалению бельма, изучивший книги румийца Гиппократа,
выправляющий вывихи, отгоняющий смерть. Я твой раб н слуга и завишу от
твоей милости. Прикажи подать кувщин старого вина, чтобы я мог приготовить
лекарство. После моего лечения больной заговорит и будет говорить день или
два, а потом умрет или выздоровеет, как на то будет воля аллаха...
  Получив вино и смешав его с разными порошками, лекарь, то сам пил
снадобье, то поил им больного, который очнулся и стал говорить.
  С лихорадочно разгоревшимся лицом пленный сначала пел и выкрикивал
непонятные слова, потом стал говорить плавно, размеренной речью, точно
произнося стихи. АлиДжан внимательно прислушивался и переводил.
  - Прекрасная, радостная моя родина, и нет ее лучше,- говорил пленник,
устремив горящие глаза вдаль.- Тридцать три песчаных равнины раскинулись от
края и до края между розовыми хребтами. Прославленный в скачках конь не
сможет проскакать вокруг них. В высокой тучной траве ревом идут дикие
звери, проносятся антилопы семидесяти мастей, поют звонкоголосые птицы. В
бирюзовом небе пролетают белые лебеди и гуси... Всем есть место в степях
моей родины, нет только места моему бедному кочевью. Сильные племена с их
жадными ханами отобрали у нас зеленые пастбища, где теперь бродят чужие
табуны жирных коней и стада быков и овец... А для моего бедного, слабого
кочевья остались только щебнистые гоби и скалистые ущелья. Там стада
зачахли, поредели, кони исхудали и шатаются от слабости. Во всем виноваты
надменные ханы и их главный каган Чингиз-хан, краснобородый, непобедимый,
уводящий народ монголов в другие страны для грабежа вселенной...
  - Какого Чингиз-хана он вспоминает? - сказал Джелаль эд-Дин.
  Али-Джан перевел вопрос. Пленный воскликнул:
  - Кто не знает Темучина Чингиз-хана! Я ушел от него. Он не прощает тем,
кто осмеливается стоять перед ним, не согнув рабски спину! Он мстит
непокорным, он преследует тех, кто когда-либо боролся с ним, и вырезывает
весь род его до последнего младенца.
  - Кто же ты? Почему ты так смело говоришь против Чингиз-хана?
  Я вольный мерген Гуркан-багатур. Я сам себе хан, сам себе
нукер-дружинник, и я бросил войско Чингиз-хана, потому что этот кислолицый
старик приказал переломить хребты моему отцу и брату, потому что
краснобородый каган забирает самых прекрасных девушек и делает их своими
рабынями, потому что он не терпит на всей земле никакой другой воли, кроме
его каганской воли. Я уеду до ронца вселенной, где живут одни звери и такие
же свободные охотники, как я, и буду жить там, куда не доберутся нукеры
злобного Чингиз-хана.
  - Где же теперь Чингиз-хан? Что он готовит? - спросил Джелаль эд-Дин.
  - Теперь царство Чингиз-хана похоже на озеро, переполненное водой,
которое едва сдерживается плотиной. Чингиз-хая стоит наготове, а все его
воины отточили мечи и ждут только приказа обрушиться на западные страны.
Они примчатся сюда разграбить наши земли.
  - Мы оставим этого молодца жить здесь, с нами,- сказал Тимур-Мелик.- Он
женится на туркменке, поставит свою юрту в кочевье бесстрашного
Кара-Кончара и будет свободным мергеном-охотником бродить по Каракумам.
  - Но кто такой Чингиз-хан? - спросил Джелаль эд-Дин.- Меня беспокоят эти
речи. Надо все разузнать о нем.
  - Прости меня, светлейший хан,- сказал, вставая, Тимур-Мелик. - Я должен
поехать в диван-арэ вместе с этим пленным. Я все выпытаю у него об этом
наглеце Чингизхане.
  - Прости и меня, светлейший хозяин,- сказал Али-Джан.- Мои джигиты
насытились твоим сладким достарханом, а кони получили обильный корм. Теперь
душа наша радуется, испытав блаженство. Разреши и нам тронуться дальше и
отвезти этого окаянного язычника в Гургандж, в крепость.
  - Хош (Ладно!) - ответил Джелаль эд-Дин. - Гулям, выдай дживиту новую
баранью шубу.
  Али-Джан низко поклонился и сказал:
  - Птице - полет, гостям - салям, хозяину - почет, а джигиту - дорога!

      * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *     БИТВА ПРИ РЕКЕ ЕРГИЗЕ

     Глава первая. ПОХОД В КИПЧАКСКУЮ СТЕПЬ

                           Афросиаб воскликнул: "Я иду в поход! Покрасьте
                           хенной хвост моего коня!"
                                  (Из древней персидской песни)

  Хорезм-шах Мухаммед примчался из Гурганджа в Самарканд, полный ярости.
Он решил беспощадно отомстить своему зятю Осману и жителям, которые
осмелились поднять меч против своего шаха.
  Мухаммед осадил город, объявив, что за неповиновение вырежет всех до
последнего младенца и перебьет даже иностранцев. Долго бились самаркандцы,
загородив бревнами узке улицы, наконец хан Осман явился к Хорезм-шаху с
пробьбой о помиловании города. Осман предстал перед Мухаммедом, держа в
руках меч и кусок белой ткани для савана, выражая этим полную покорность и
готовность быть казненным этим мечом. Хорезм-шах смягчился при виде зятя
Османа, упавшего перед ним лицом на землю, и согласился простить его. Когда
город сдался, к шаху вернулась его дочь Хан-Султан, которая храбро
защищалась в крепости, осажденной мятежниками. Она не захотела простить
мужа и потребовала его смерти. Ночью Осман был казнен. Перебили также и
всех его родственников вместе с детьми, так что прекратился древний род
Караханидов", правителей Самарканда. Кипчакские ханы, прибывшие вместе с
Хорезм-шахом, свирепо расправлялись с населением Самарканда. Они уничтожили
более десяти тысяч жителей и хотели продолжать резню и грабеж города, но
вмешалась хотя и жестокая, но осторожная шахиня-мать Туркан-Хатун и
уговорила кипчакских ханов прекратить бойню.
  После этого Самарканд сделался столицей Хорезм-шаха. Он приступил к
постройке большого дворца.
  Кипчакские ханы потребовали от Хорезм-шаха, чтобы он повел свое войско в
их степи разгромить прибывшее из восточных пустынь татарское племя меркитов,
потеснивших кипчакские кочевья. Шах отговаривался государственными
заботами и постройкой дворца. Тогда его мать, Туркан-Хатун, обратилась к
нему с той же просьбой.
  Как старая орлица на вершине скалы в недоступном гнезде оберегает своих
голошеих детенышей, впиваясь зорким оком далеко в степь, так и
Туркан-Хатун, коварнейшая и осторожнейшая из женщин, оберегала престол
шахский от опасных мятежей всегда недовольного населения, от измен и
предательства коварных ханов и их тайных покушений. В минуту опасности она
направляла из своего мрачного недоступного дворца в Гургандже преданные ей
кипчакские отряды, чтоы растерзать всякого, кто осмелился поднять руку на
величие ее сына, Хорезм-шаха непобедимого. Поэтому мог ли Хорезм-шах не
внять призыву осторожной матери?
  Ранней весной следующего года Мухаммед прибыл в Гургандж и оттуда во
главе большого конного войска двинулся в поход. Десять отрядов выступали из
города в течение десяти дней. В каждом отряде насчитывалось по шести тысяч
всадников. Запасные навьюченные кони везли ячмень, пшено, рис, масло и
бурдюки с кумысом.
  Хорезм-шах любил блеск войны, гул и грохот боевых барабанов, хриплый вой
боевых труб, призывающих в поход. Впереди десятков тысяч всадников скакал
широкогрудый гнедой конь, взмахивая выкрашенным в алый цвет хвостом. На
коне блистала золотая сбруя, горели самоцветные камни и на ногах звенели
серебряные бубенцы. Кто в Хорезме не знал гнедого коня с чернобородым
всадником в белоснежном тюрбане, увитом алмазными нитями!
   Этот всадник - защита ислама, столп правоверия, гроза язычников -
посылал молнии своей воли и гнева самому халифу багдадскому Насиру, потомку
пророка. Этот всадник - Хорезм-шах Алла эд-Дин Мухаммед, раздвинувший
пределы своего царства до тех пустынь, куда не заходил сам Искендер-Руми,
непобедимый завоеватель вселенной.
  Войско растянулось на десять дней пути. Каждая колонна в несколько тысяч
коней на месте стоянок выпивала всю воду в колодцах. Только через сутки там
снова накапливалась вода.
  В первом отряде скакали разведчики. Хорезм-шах ехал со вторым отрядом. С
ним шли быстроходные верблюды, навьюченные палатками, котлами и обильными
запасами царской кухни.
  В последнем, десятом, отряде вместе с туркменами, всегда беспокойными и
непокорными, ехал опальный сын шаха, Джелаль эд-Дин. Туркмены враждовали с
кипчаками, не прощая им их заносчивости и жадности. Туркмены разводили
костры широкими кругами и вечерами устраивали вокруг них военные пляски;
они извивались хороводами, распевая военные песни и взмахивая над головами
кривыми сверкающими саблями.
  Путь шел берегом Хорезмского моря. Переправившись через реку Сейхун ,
отряды вышли к узкому заливу Сары-Чаганак. Здесь шах сделал остановку. Он
ожидал известий от посланных вперед разведчиков, а тем временем сам с
охотничьими соколами проехал вдоль берегов бирюзового моря и вернулся на
стоянку со связками подбитых уток и журавлей.
  Разведчики донесли, что табуны меркитов были замечены к северу, на
низовьях реки Иргиз, при впадении ее в озеро Челкар. Хорезм-шах подождал,
пока подтянулись все отряды, призвал их начальников и на совещании
разъяснил план наступления. Все войско пойдет тремя частями. Сам шах будет
находиться в средней, которая послужит для последнего, решающего удара.
Левым крылом будет начальствовать хан кипчакский Тургай, а правое крыло
поведет Джелаль эд-Дин, сын Хорезм-шаха,- Мухаммед хотел испытать, как
проявит себя в бою непокорный и самоуверенный сын.